«Химера с зелёными крыльями». Глава III

«Кто такой Маэль Моро? Почему он должен умереть? Что это – исповедь неизлечимого больного, почувствовавшего близость безносой, последняя записка самоубийцы или предсмертная речь осуждённого на казнь? И зачем прятать подобную вещь, если хотел с её помощью что-то сказать? В этом же нет никакого смысла», – так я рассуждал, держа в своих руках, бережно, как мать держит новорождённое дитя, выцветшие, пожелтевшие местами страницы. Они не были стары, но бумага была плоха, как всякая бумага, произведённая из обесценившихся романов и пьес прошлого мира. На обороте обнаружилась всё та же фраза – она карябалась снова и снова, исступлённо изводила чернила, срывалась на полуслове в сажный зигзаг, словно в визг, и всё начиналось по новой. Следующие несколько страниц были варварски вырваны, и выпотрошены обрывки, в порыве гнева или, быть может, отчаяния. А затем снова начинался текст, причём исписан журнал был почти полностью, я с трудом представлял себе, как человек способен написать столько мыслей за несколько часов и, откровенно говоря, начал сомневаться в их правдивости. Предложение осталось без начала, а я – без контекста, но почерк был всё тот же, разве что немного ровнее: «…мой корабль, то был связан по рукам и ногам. До сих пор я задаюсь вопросом, как он мог знать, что я оставлю его в живых? Что это? Провидение? Жалость? Или банальная скука? Но в тот момент, когда он поднял на меня глаза, юродивые и вместе с тем необыкновенные, голубой как штилевое небо и золотой как пустынный рассвет, полные ненависти – ненависти и стыда – я не смог отдать приказ. Я ни минуты не сомневался, что человек с такими глазами будет преследовать меня до тех пор, пока один из нас не умрёт: я уничтожил не просто его корабль, я растоптал его честь, его чувство преданности и нужности Империи, и он положит свою жизнь на алтарь этой ненависти, но отомстит мне. Я уже вижу твою улыбку, Карго, мол, капитану, конечно, виднее, но на твой взгляд, видевший самые худшие стороны этой удивительной чудовищной жизни, у меня слишком «мягкое сердце». Может быть и так. Может быть, это простое совпадение, а я всего лишь утешаю измаранным в саже пером в нетвёрдой руке самое жалкое существо от Абермарской долины до Англейской Республики. Но я принял решение…»

В чём заключалось решение этого странно изъясняющего капитана, с первых же строк завладевшего моим вниманием, я дочитать не успел – корабль дал резкий крен влево, небольшой, но для меня, землетопа, привыкшего к незыблемости пола и потолка, неожиданный. Я схватился за ближайшую стену, совершенно забыв о состоянии, в котором тут всё находилось, и поджал губы, пытаясь сдержать не слишком приличествующую мне брань. Заноза вошла прямо в разодранную ладонь. Нужно всё-таки отдать мне должное – я держался очень уверенно. Пока не бросил случайный взгляд в окно и не увидел чёрную шерстистую тварь, пялящуюся на меня.

Я вздрогнул всем телом и выронил журнал, так что листы вывалились из обложки и вперемешку рассыпались по полу. Я забыл о занозе. Я ударился спиной о противоположную стену, потому что отпрыгнул так быстро, как только мог, и чудом не споткнулся о край тайника. Тварь тут же исчезла, так что я даже не успел её толком разглядеть, но это никак не способствовало улучшению моего самочувствия. Я выскочил с чердака как ошпаренный, хотя по логике вещей должен был бы спрятаться внутри, потому что она была снаружи, и оббежал – клянусь неподкупной честностью историка – я оббежал этот узенький карниз, не глядя вниз, не вспоминая даже о том, что подо мной не меньше трёх метров до мостика и примерно столько же километров до земли. Но никто так и не оценил мой лихаческий поступок – никого, ни на карнизе, ни на лестнице, и только где-то внизу Эвриал с присущими ему грубоватыми комментариями выкручивал дирижабль из бокового воздушного потока. Он и знать не знал ни о каких тварях, и не похоже, чтобы каким-либо образом участвовал в этой злой шутке.

Выждав немного ничего не решающих минут, я всё-таки вернулся на проклятый чердак, потому что спуститься и сказать, что не могу выполнить элементарное задание из-за какой-то примерещившейся мне за окном тени, у меня просто не хватило духа. Первым делом я вытащил занозу, достал из кармана чистый носовой платок и туго перевязал им ладонь. Я бы перевязал и вторую, но платок никак не хотел разрываться на две аккуратные половинки, так что я плюнул и оставил всё как есть. Это была одна из тех вещей, которые я всегда носил с собой «на всякий случай» – самое любимое моё оправдание и утешение, утверждавшее примерно следующее: «Джесси, с тобой обязательно когда-нибудь что-нибудь произойдёт. Сегодня не произошло? Может быть, завтра. Наверное, сегодня судьба уже растратила свой запас неожиданных встреч и приятных сюрпризов. Но завтра обязательно». Свой платок я не использовал ни разу в жизни, он был чист как первый снег и бесполезен как ржавая шестерня, но я упорно носил его с собой, даже не вынимая из кармана, ожидая этого «всякого случая». С тем же успехом я клал с собой в портфель маленький ножичек (как будто я мог им защититься), небольшую заначку (наверное, мечтая, чтобы меня ограбили) и огниво на шнурке (из трута – только переводы и инструкции). Была у меня такая странность, пока я ещё живал на земле, а не в небе, где я с тем же усердием теперь затыкаю за пояс гаечные ключи и рассовываю по карманам запасные заклёпки. «На всякий случай».

Мало-помалу успокаиваясь, я собрал, как попало, выпавшие листки, вложил их обратно в кожаную обложку и сунул журнал сзади за пояс, как люди с нечистой совестью прячут револьвер. Затем приступил к уборке.

Поначалу я даже не вглядывался в то, что разбираю. Нашёл какой-то полупустой мешок с заплесневелой мукой и просто скидывал в него весь хлам, который разваливался у меня в руках. Я всё ещё злился на себя за чересчур богатое воображение, которое приняло какую-то драную птицу за исчадие пустынь, и чуть не довело меня до сердечного приступа. Но постепенно, ветошь за ветошью, ящик за ящиком, за разбором старых вещей я стал незаметно для себя копаться в собственной жизни. Как человек, не добивавшийся своей мечты, не копивший на неё с каждой получки, не готовый к ней и, скорее всего, не особо-то и хотевший, в смысле, действительно хотевший улететь из Танзхэна, я начинал замечать в своей «мечте» изъяны. Если подумать – а до этого времени подумать у меня как-то не было – я находился на старом, ненадёжном дирижабле, в компании малознакомых мне личностей, по виду которых не скажешь, что им знакомо слово «честь», летел в неизвестном направлении и с целью, не имеющей ко мне ровно никакого отношения. Я потерял свой саквояж, я был беден, как не бывает самый бедный нищий, в моих карманах не нашаривалось ничего, за исключением инструментов, которыми я не умел пользоваться, а сейчас я разбирал чьи-то изжелтившие панталоны и изъеденные молью шкуры. В смысле – ещё вчера у меня была работа, пускай за неё не так много платили, но я знал, как она делается, и мне никогда не приходилось лгать, чтобы получить её. У меня были знакомые и среди них те, кого бы я мог, в общем-то, назвать друзьями. У меня не было жены, не было детей, но не сказать, чтобы это мучило меня по ночам, заставляя переворачиваться с одного бока на другой и вздыхать по поводу моей не сложившейся личной жизни. Не поймите меня неправильно, небоскрёбы на горизонте всё ещё манили меня, но у меня никогда не возникало необходимости задуматься о цене этих небоскрёбов.

Когда мешок был набит до отказа, я поднял его на карниз и дотащил до самой лестницы, после чего только запоздало осознал, что не смогу спуститься вместе с ним. Бросить я его тоже не мог, поэтому на время пристроил у трубы и пошёл искать не шибко измочаленную за выслугой лет верёвку. Мне не пришлось искать долго – к счастью, никто не прячет канатные бухты в заколоченные ящики – и уже с верёвкой вернулся я к своему злополучному фрахту.

Мешка на месте не было.

Я перепугался было, что он свалился вниз от очередного непредвиденного толчка, и опасливо заглянул за край смотровой площадки, ожидая увидеть что угодно – от оглушённого капитана и свободно гуляющего штурвала до дыры в полу, через которую пролетел тяжеленный мешок на своём пути к нижней палубе. Но, к ещё большей тревоге, не обнаружил там ни того, ни другого. То есть мешок исчез без каких-либо видимых последствий, не просвистел мимо капитана, не намотался на винты, не упал на палубу. Ничего не понимая, я вернулся обратно к родному иллюминатору и поставил одну ногу внутрь, намереваясь тот же самый манёвр проделать со второй…

Как сейчас помню – у меня дёрнулся глаз. Я, в общем-то, человек уравновешенный, даже флегматичный, но эта посудина просто не хотела, чтобы я приземлился в добром здравии.

Посреди чердака стоял, свесив понуро хвостик перевязанной горловины, как провинившаяся собачонка, мой таинственно исчезнувший мешок.

Я не был одним из тех типов, кто немедленно начинают сомневаться в своих умственных способностях. У меня не имелось подобных проблем – ни с душевным спокойствием, ни с памятью. Я не был лунатиком. По крайней мере я никогда не обнаруживал себя ночью посреди улицы с блёклой мозаикой отсутствующих стёкол вместо воспоминаний. Мешок был там, а сейчас он тут. Несколько долгих мгновений я пребывал в оцепенелой нерешительности, балансируя в просторном иллюминаторе, и думая о том, о чём мне совсем не хотелось думать – о чёрной твари за окном. У меня было всего два объяснения происходящего: она – и представлявшееся мне традиционным издевательство экипажа над новичком. Как любой здравомыслящий человек, давным-давно разучившийся верить в небывальщину, я отказывался признавать существование потусторонних сил, даже если они хозяйничали прямо у меня под носом.

– Шутка, по-моему, затянулась, вам так не кажется? – я выразил своё раздражение в вежливой форме, но отнюдь не вежливых интонациях. Я готов был броситься на остряка с обвинениями, а может быть и с прямой угрозой целостности его носа, если бы он показался. Но никто так и не вышел из тени, не похлопал меня по плечу и не сказал что-нибудь вроде: «Приятель, ты бы видел свою рожу».

Мне ничего другого не оставалось, кроме как продолжить работу. Я взял себя в руки, руки мои взяли мешок и привязали его к верёвке, другой конец верёвки привязали к лестнице, и дело заспорилось. Я наполнял свой импровизированный подъёмник ископаемым мусором, спускался, потрошил его за борт, а воздушный поток радостно бесновался, подхватывал и рвал на куски изветшалое тряпьё, затем я лез наверх за новой порцией. В течение следующих монотонных часов я занимался тем, что честно выполнял своё задание, а ветер между тем постепенно менял направление. Я за этим не уследил, поэтому в один прекрасный момент он бессовестно дунул мне пылью прямо в лицо, так что я закашлялся и частично ослеп. Ветер же радостно свалился за борт и притаился за кормой, дожидаясь, пока я совершу ещё какую-нибудь глупость. Я как будто кормил большого, игривого и завсегда голодного зверя. Эвриал молчал, не выражая ни довольства, ни недовольства, и только изредка посматривал на меня через плечо, отрываясь от пилотирования дирижабля и изучения горизонта, но без особого интереса. Раз он достал из кармана подзорную трубу и долго высматривал что-то среди ржаво-пшеничного цвета каньонов и жухлого кустарника, надолго оставив без внимания штурвал, так что я даже засомневался, действительно ли он рулит кораблём или просто делает вид.

Когда я в сотый, наверное, раз возвращался к лестнице, то с удивлением обнаружил, что верёвка как будто сделалась на пару метров короче. Но ведь этого просто не может быть, потому что пенька не имеет свойств сжиматься со временем! Поэтому я просто-напросто дёрнул посильнее, решив, что там что-то застряло – и в руках моих остался один её конец, а на лестнице – другой жалкий огрызок. Судя по многочисленным косым срезам, волокна на месте разрыва были, похоже, выклеваны… или истыканы чем-то таким же острым как птичий клюв. Это стало последней каплей. Я решил проведать имперца.

– Я, кажется, свой приказ не отменял, – громко, но спокойно сообщили мне в спину, когда я стал спускаться по одной из крутобоких лестниц, что вились по обе стороны от штурвала. Это был единственный путь с капитанского мостика, так что я ожидал чего-то подобного, но пребывал в таком состоянии, что абсолютно наплевал на угрозу.

– Вашим подчинённым не позволяется перерыва? – в тон капитану ответил я, не рискуя, впрочем, поворачиваться к нему спиной.

Капитан помолчал, устало облокотившись на штурвал и оценивающе глядя мне в глаза своим цепким, звериным взглядом, но я подозревал, что усталость эта мнимая и при желании он оказался бы на той же ступеньке в одно мгновение и выбил бы из меня всю дурь. Но он только лишь произнёс:

– Позволяется, – и чуть более раздражённо: – Пять минут.

Я не стал выражать сомнения в том, как он сможет проследить за выполнением своего приказа, если у него не было при себе часов, и сбежал вниз по ступеням. С лестницы я свернул сразу в ют, небольшое и, наверное, единственное более-менее закрытое помещение на корабле. Внутри было жарко, несмотря на практически отсутствующую заднюю стенку, которая походила скорее на радиальное ограждение вокруг главного винта, и открытую настежь дверь. Знойный воздух окутал меня с ног до головы, как будто я с разбегу прыгнул в котёл с горячим паром. «Котёл» пахнул на меня соляркой, машинным маслом и раскалённым металлом. По левую сторону от входа находилась печь, а по правую я впервые увидел дизельный двигатель, эту огромную продолговатую конструкцию из переплетения труб, поршней, цилиндров и чёрт знает чего ещё.

Бросив один-единственный взгляд на имперца, я понял, что ему было совершенно не до меня, и моя блестящая теория заговора пошла крахом. Я совершенно случайно стал свидетелем из ряда вон выходящей картины, которую не видел больше ни до, ни после этого случая, и которая поразила и пристыдила меня, сражавшегося с каким-то чердаком, пылью и прогнившими досками.

Имперец сражался с машиной.

Они стояли лицом к лицу, и все её тахометры, манометры и термометры казались глазами, белёсыми и влажно поблёскивающими на тонких ножках, выпирающих из тела большого механического чудовища. Мужчина, надвинув на нос защитные очки и надев длинные кожаные перчатки, крутил вентили, капал из маслёнки на еле-еле проворачивающиеся детали, стравлял давление тут, повышал там, доливал смазочного масла в поддон, задвигал его обратно носком ботинка, при этом скользил взглядом по стрелкам приборов, но всё чаще прислушивался. Машина тарахтела, шипела и взрыкивала, перетряхивала трубами и всячески вырывалась, не желая подчиняться. Судя по состоянию поля боя, последний шёл не прекращаясь с самого утра. Несколько старых труб имели следы свежей спайки, между двух погнувшихся оболочек цилиндров был вставлен гаечный ключ, зафиксированный ровным слоем проволоки, а поверх одного из приборов висело чёрно-бурое от машинного масла полотенце. Однако, несмотря на всю мощь, исходящую от двигателя, несмотря на его угрожающий рык и змеиные попытки опрыскать имперца машинными жидкостями, тот продолжал работу. Со щепетильностью, точностью и даже некоторым изяществом он заставлял все части огромного механизма звучать в унисон, и машина отступала и уступала, а затем, как дикая кошка, переставала шипеть и начинала урчать, позволяя покорившему её человеку завинтить очередную гайку.

– Ты забыл моё имя, – я не сразу воспринял его слова, потому что они сливались и никак не контрастировали с шумом, царившим в помещении. – Или потерял голову от любви ко мне.

– Что, прости? – мне показалось, я неверно расслышал, что было бы неудивительно.

– Ты стоишь в дверях пять сотен оборотов винта.

Я непроизвольно взглянул в проём на золотистую размытость, в которую сливались для меня быстротелые лопасти пропеллера. Как он?..

– Музыкант, – имперец уже снял одну перчатку, так ловко и быстро, что я даже не заметил, и протянул мне руку, удивительно мягкую для человека его профессии, с длинными, ухоженными пальцами. – Если ты не будешь приближаться к двигателю, мы поладим.

Я недоумевающе нахмурился, не вполне понимая, что же тогда делать инженеру, если не поддерживать работу двигателя, но быстро спохватился и с вежливой улыбкой пожал предложенную ладонь. «Мне же легче», – справедливо рассудил я. Тем временем ожил металлический раструб на стене, напоминающий увеличенное в объёме ухо, и заговорил гулким эхом Эвриала о том, что необходимо «ложиться» в каньон. Что бы это ни значило. Имперец отпустил мою руку и, ни словом не подтверждая, что принял приказ, надавил и пригнул к низу несколько длинных рычагов с набалдашниками, расположенных в ряд около топки. У меня не было ни малейшего понятия о том, что можно переключать в обычной, на первый взгляд, печи с дверцей, но металлическая масса под обшивкой неожиданно задвигалась, защёлкали, заскрежетали друг о дружку шестерёнки, где-то недалеко открылись клапаны теплоотводных труб – и воздух в шаре начал медленно остывать.

Тогда я ещё, естественно, не знал ни про теплоотводные трубы, ни про клапаны, ни про то, что дирижабль начал снижение – но последнее уловил сразу же, как только вернулся на палубу. Дирижабль действительно «лёг» в каньон. Ни одно другое известное мне слово не смогло бы описать происходящее. Наш корабль не был огромен в привычном понимании этого слова – но он был массивен. Если брать высоту от верхнего заднего паруса-плавника, слегка выпирающего своим гребнем на шаром, до самого нижнего переднего паруса-плавника, то дирижибаль занял собой как минимум две трети каньона. Дно его опустилось почти до самой земли, а бронированные бока то и дело проходили так близко от отвесных красновато-рыжих стен, что возникало непреодолимое желание протянуть руку и погладить нагретый на солнце камень. Эвриал окрикнул меня и, не дожидаясь пока я отвечу, бросил мне в руки увесистый цилиндрик бронзового отлива – сложенную подзорную трубу – и велел высматривать хибару их стрелка. Так я был повышен из полотёров до вперёдсмотрящего. Я, разумеется, не возражал, особенно памятуя обо всех странностях «чердака»…

Если вы никогда не поднимались на дирижабль и не смотрели вниз, сквозь решётчатый настил или перегнувшись через борт, на проплывающую или проносящуюся под вами землю, то вы не можете сказать: «Я знаю свой родной край». Нет такого дома в мире, нет такого холма или утёса, которые позволили бы вам заявлять подобное. Когда я ходил по земле, я видел одни окна, и двери, и булыжники у меня под ногами, и лица, и даже выбираясь за город с друзьями, я видел кусты, и те же лица, и те же булыжники. Но теперь, стоя на обитом металлом носу корабля и вглядываясь вдаль, ловя на линзу меж каменных останцев – толстых «срезанных» столпов и остроконечных оранжевых шпилей худу – очертания настороженно укрывающейся от меня земли, я словно бы смотрел на другой мир. Вернее, мир остался прежним, но теперь я видел его с высоты птичьего полёта, и даже выше птичьего полёта: я видел не булыжники, а дороги, уходящие вдаль, я видел не кусты, а серо-зелёное покрывало, укрывающее неровности скал, я видел не дома, а горы, снежно-сизые горы, которые, казалось, мы можем достичь ещё до заката. Мне с трудом верилось, что это по-прежнему окрестности Танзхэна. Я не узнавал этих мест. Через мой стол прошло столько карт, но ни одна даже приблизительно не могла показать мне то, что дал один-единственный безрассудный полёт. В конце концов, все эти чужеземные названия и разноцветные линии, если ты никогда не имел возможности сравнить их с оригиналом, остаются всего лишь безликими названиями и линиями. Ты не можешь сказать: «Вот эти горы слева по курсу – это вот это белое пятно, похожее на половинку подтаявшей снежинки», – и никогда не поймёшь, почему белое пятно, которое на деле является громаднейшей горной грядой грязного рыже-бурого цвета, лишь чуточку присыпанной сверху снегом, как пудрой, называется Ржавым Пределом. Но я позволил себе отвлечься.

В ориентиры мне дали «одинокую, спрятанную на виду развалюху» и «что-нибудь убедительное по периметру». Я не нашёл ничего убедительнее десятка собачьих черепов, насаженных на пики через глазницы и дыры на месте носовых хрящей. Когда мы снизились и зависли в полусотне метров, я разглядел, что на некоторых из них ещё сохранились остатки мяса, слишком мелкие, чтобы грифы смогли соскоблить их с костей. Честно? Я бы вполне обошёлся без этого знания.

Несмотря на мои дурные предчувствия, которых капитан не мог знать, и весомые возражения, о которых он был прекрасно осведомлён, мне пришлось ступить на пыльную землю вслед за ним. Спорить с Эвриалом было не только бесполезно, но и чревато. Музыкант остался поддерживать жизнь в машине, чтобы мы не сели на днище, хотя его вежливая полуулыбка свидетельствовала скорее о том, что он более чем рад остаться на корабле и в случае неудачи не против скинуться на похороны своему другу. Насчёт его планов относительно моего бездыханного тела я не был так уверен. Мне было совершенно невдомёк, как этому человеку удаётся вести себя одновременно так уважительно и так цинично.

Хибара стрелка была сколочена из имеющегося в избытке окрестного мусора: обломков нефтяной вышки, выполнявших функцию свай, подпёртых несколькими крупными камнями, содранных со старой бронетехники ржавых листов вместо кровли и стен, и животных шкур на месте оконных проёмов и двери. Тем не менее даже городской человек, как я, ничего не смыслящий в отшельнической жизни, не мог не отметить степень защищённости этой, на первый взгляд, «убогой лачужки». Цвет ржавчины практически сливался с цветом каньона, а одна из стен упиралась прямо в скалу, так что подойти к дому можно было только по открытой местности, утыканной весьма «убедительными» украшениями. Между ними и на них, на крыше лачуги и на водостоке для сбора дождевой воды, как естественный элемент пейзажа, совершенно не смущаясь нашего приближения, сидело около дюжины грифов. Крупные бурые, с пушком на головах, как будто обстриженные пьяным брадобреем, скучились в несколько групп, нахохлились и только периодически двигали головами, так чтобы их самих не приняли случайно за мёртвых. Несколько стервятников помельче, похожие на измочаленных кур, проявляли большее нетерпение – по ним я и определил источник всеобщего интереса.

К одному из кольев был привязан человек. Я не увидел его с воздуха, потому что собравшиеся вокруг него птицы закрыли мне обзор. Но теперь, остановившись в нескольких метрах от мрачного частокола, я, наконец, разглядел кожаную куртку с нашивками и длинный, свисающий в пыль шарф. Лётчик сидел на красноватой земле, не двигаясь, руки его были заведены за спину, голова бессильно свешивалась на грудь, и трудно было с одного взгляда сказать, жив он ещё или уже нет.

Когда об имперских солдатах говорят, что они, не думая ни секунды, спустят курок, это такая большая общенациональная ложь. Можно не думать о последствиях, не выяснять причины, не расставлять приоритеты… но все мы задумываемся, пусть даже это только одна секунда, сможем ли мы после этого спокойно спать. Большинство отвечает «да» – и это уже ближе к правде.

Для меня секунды было более чем достаточно.

Я окликнул капитана и сам, не дожидаясь того, бросил своё сопротивляющееся, враз поумневшее тело вперёд. Предположительно, моё ленивое и бренное тело всегда было умнее меня – в виду как раз своей лени и бренности оно не хотело бежать вперёд, как не хотело подниматься по канату или вставать сегодня с утра.

И именно оно, безо всякой связи с рациональным, резко вильнуло в сторону.

Пуля просвистела низко передо мной и ушла в песок.

– Совсем сдурела, по моим стрелять?! – услышал я как будто где-то в отдалении разгневанный окрик Эвриала. Несколько птиц поднялись в воздух, оглушительно хлопая крыльями, остальные просто отпрыгнули от нас подальше с резкими, похожими на раздирающее карканье криками.

– А почему твои шляются по моей земле?! – другой голос, низкий, обвиняющий. Я насилу поднял глаза от ямки, образовавшейся вкруг крошечного свинцового шарика, едва не раздробившего мою коленную чашечку, и попытался сосредоточить взгляд на стрелке. Смуглая кожа. Дикарский узор из красных вертикальных и наклонных, «тигриных», полос. Разные сапоги, один короче другого, обкорнанные до неприличия штаны, полоска ткани, в несколько слоёв перебинтовывающая маленькую грудь, поверх которой нацеплено что-то вроде кожаного корсета. Кожаные же наручи и поясная сумка. Наплечник на левой стороне – выскобленная добела верхняя половинка койотского черепа. Кинжальная перевязь на бедре. Начёс «петушиного гребня» выкрашенных охрой, длинных, медно-рыжих волос. И – охотничья винтовка наперевес. Они с Эвриалом спорили, а до моего полуобморочного сознания никак не могло дойти, почему эта женщина держит в руках винтовку.

Меня потряхивало, как будто я стоял на промозглом ветру. Одна часть Джесси Финкеля находилась в блаженной прострации оттого, что опасность его тщедушному телу уже миновала, вторая всё ещё билась в конвульсиях, пытаясь заставить меня бежать. Поэтому, когда стрелок сделала шаг в мою сторону, я попятился и чуть не наступил на ближайшего грифа. В возмущённом клёкоте мне послышалось разгромное обвинение.

– Ты там как, живой? Петляешь как сайгак – хрен попадёшь. Ты ведь из городских, нешуганных, верно? Ну, дольше проживёшь, значит.

Я ответил на рукопожатие, стараясь, чтобы она не заметила, как дрожит моя рука. Она всё равно заметила, но только шире заулыбалась и предложила мне бражку в жестяной фляге. Я не отказался. Брага была тёплой и невкусной, а её улыбка – простосердечной и самодовольной.

– Что он сделал? – я кивком головы указал на пилота, утирая обшлагом куртки подбородок.

– Пытался украсть мою воду, – коротко ответила отшельница и вернулась к неоконченному разговору с капитаном.

Её звали Тайша, и она выживала тем, что сбивала пролетающие мимо каньона бипланы и монопланы. Однажды она подстрелила Эвриала, когда он ещё служил в имперских войсках, а затем выходила его по причине, неизвестной ему до сих пор. Человек, которого я пытался спасти, был сбит ею трое суток назад и наверняка был уже мёртвее всех мёртвых.

Когда я проходил мимо, он шевельнулся.

Я сделал вид, что мне показалось.